Брехня Тараса
Нет ничего более устойчивого, чем мифы, сочиненные официальной пропагандой: люди продолжают свято верить в них иногда даже спустя столетия. Одним из таковых является миф о Тарасе Шевченко, чей 205-й день рождения пришелся на прошлые выходные: талантливый самородок из крепостных, выкупленный на волю прогрессивными личностями, боровшийся за счастье народа и пострадавший. Эта слащавая сказка оказалась одинаково выгодной и коммунистам в советское время, и нынешним необандеровцам, и даже некоторым активистам русского движения
Тем не менее любая неправда однажды становится явной: достаточно чуть более пристального взгляда – и сразу понятно, откуда растут ноги у Кобзаря. Шевченко не просто стал марионеткой в руках тех, кто жаждал реванша Речи Посполитой, он продал им свою душу, став настоящим врагом России.
Учителя и ученики
Двадцатые годы XIX столетия. Европейская культура охвачена так называемым «романтическим национализмом». Нет, это не тот национализм, где полыхают факелы, в едином порыве взлетают руки от сердца к солнцу и мерно громыхают тяжелые башмаки по булыжной мостовой. Это «Руслан и Людмила» Пушкина, это бессмертный словарь Даля, это запись и публикация былин об Илье Муромце и Добрыне Никитиче. Это расстановка заявочных знаков не только в сознании людей, но и в пространстве: былины о киевском князе Владимире и финский эпос «Калевала» были записаны в одних и тех же губерниях русского Севера, закладывая тем самым почву для грядущих претензий к соседям. В польской культуре «романтический национализм» ознаменовался появлением… «украинской школы». Интересно, с чего бы это бывшие угнетатели вдруг воспылали любовью к тем, кого они еще вчера ни в грош не ставили?
Как мы знаем, в 1793 и 1795 годах некогда могущественное польское государство было разделено между соседями. России среди прочего достались Правобережье Днепра, Подолия и Волынь: до 1831 года местная элита там была практически стопроцентно польской, поэтому соответствующей там была и повестка дня – реваншистская во всех отношениях.
Когда реванш невозможен силой оружия, в ход вступает «мягкая сила», и ей стала сложившаяся в польской литературе к середине 1830-х годов «украинская школа», активно эксплуатировавшая малороссийскую тематику. Многие популярные сюжеты современной украинской литературы – например, стилизованная под легенду история об обладавшем даром предвидения запорожском атамане по имени Вернигора – специально были придуманы польскими писателями тех лет. Ряд произведений носил совершенно нескрываемую русофобскую окраску. Например, в поэмах Богдана Залеского и Юлиуша Словацкого воспевается беспринципный Иван Мазепа, для которого предательство было нормой, а переход на сторону Швеции под Полтавой всего лишь пункт в огромном перечне совершенных им измен.
Но самым ярким представителем школы был поэт и лютнист Томаш Падура, человек весьма экстравагантного характера, благодаря чему ему сошло с рук очень многое из того, за что значительная часть его друзей поплатилась жизнью. Например, за несколько месяцев до восстания декабристов Падура участвовал в совместной сходке членов Южного общества и реваншистов из числа местной шляхты. Шляхтичи пообещали поддержку заговорщикам, при условии что Малороссия получит независимость, причем Падура пообещал поднять крестьян на бунт, напомнив народу о временах Запорожской Сечи.
Однако мятеж декабристов был подавлен, и Падуре не оставалось ничего другого, как начинать новый проект. Вскоре он встречает такого же чудика, как сам, а возможно, что их встрече кто-то влиятельный даже помог: его новым знакомым становится Вацлав Ржевусский – путешественник и горячий поклонник всего ближневосточного, которого соседи с усмешкой именовали Эмиром. Если учесть, что в основе костюма и многих других элементов бытовой культуры Запорожской Сечи лежали заимствования из Турции, то антураж был найден. Ржевусский тут же переквалифицировался в казацкого гетмана, а его окружение заполонили те, кого впоследствии будут называть «ряженым казачеством».
Падура, ставший канцлером при новоявленном «гетмане малороссийском», проявил себя незаурядным культуртрегером: в имении заработала школа, готовившая странствующих певцов. Репертуар для них готовил сам Томаш Падура, а профессором этой «консерватории» был собственной персоной «гетман» Ржевусский. Можно сколько угодно смеяться над этим начинанием, однако выпускники школы не только ублажали слух польской шляхты, но пользовались популярностью и в народе. А некоторые песни Падуры стали народными – например, такая, как «За Сибіром сонце сходить», воспевающая еще живого на момент сочинения русофобствующего бунтовщика Устима Кармалюка.
«Консерватория» просуществовала до 1831 года, когда ее «учредители» вместе со «студентами» пополнили ряды участников вспыхнувшего антироссийского мятежа. Но и после подавления восстания Падура умудрился вылезть сухим из воды: он дожил на свободе до старости, активно занимаясь откровенно враждебной России деятельностью, и умер своей смертью в собственном имении. Впрочем, к этой личности мы еще вернемся.
«А казачок-то засланный…»
Село, в котором родился Тарас Шевченко, вошло в состав России всего за двадцать один год до его появления на свет: до этого находилось на территории Польши. Да и в юные годы Кобзаря в его родных местах управляющими имениями были преимущественно поляки, делопроизводство велось исключительно по-польски, а польский язык даже в Киеве (не говоря уже о Киевской, Волынской и Подольской губерниях!) до 1863 года, пока не подвергся административному запрету, оставался основным языком межнационального общения. Это дает нам понять, насколько хрупким и неукоренившимся было русское влияние на этих территориях.
Среди значительной части польской интеллигенции в то время стали модными увлечение малорусскими обычаями и повышенный интерес к временам Запорожской Сечи: представителей этого течения, выглядевших в глазах шляхты тех лет весьма экстравагантными личностями, называли «хлопоманами». Более благопристойная часть польской аристократии заводила себе «казачков» – так именовали камердинеров, ряженых в малороссийские национальные одежды. А так как Польша была второй после Франции законодательницей мод в России, то не обошло это поветрие и русских помещиков. Таким слугой-«казачком» у полковника Павла Энгельгардта, унаследовавшего колоссальное состояние князя Потемкина, стал Тарас Шевченко.
Во время пребывания в городе Вильно, Энгельгардт заметил способности камердинера к рисованию и отдал Шевченко в обучение к популярному портретисту Яну Рустему – масону и воспитаннику фанатичного англофила, могущественного магната Адама-Казимира Чарторыйского. Понятно, что Рустем преподавал своему ученику не только и не столько азы живописи, сколько куда более интересные вещи. Таким образом, можно считать, что за полтора года виленских уроков сознание Шевченко было целиком и полностью переформатировано в русофобском ключе.
С этого момента ученик Рустема превратился в того самого «засланного казачка» – агента, направляемого в стан противника с расчетом, что его примут за своего. И эта ставка сработала: Шевченко, в отличие от чужеродных шляхтичей, в кругу русской интеллигенции действительно был воспринят как свой, тем более что самобытные таланты из народа тогда были в моде. Незамысловатые повествовательные зарисовки из малороссийской жизни, перемежающиеся стенаниями о тяжкой жизни крепостного крестьянства под игом помещиков, у некоторой части общества того времени пользовались недюжинным успехом, став русским аналогом слащавой заокеанской книжицы про хижину дяди Тома. Однако с темой страданий народа Тарас Григорьевич явно переборщил. Известно, что знаменитый критик Виссарион Белинский разнес «Кобзаря» в пух и прах всего двумя словами: «Дегтя много…» Более красивую и емкую оценку придумать сложно.
Бочка дегтя в ложке меда
Но откуда же взялся тот самый «деготь» в творчестве Кобзаря? Вряд ли это мог быть личный рессентимент (чувство бессильной ненависти к виновникам пережитых страданий) автора: его судьба к моменту начала литературной деятельности сложилась более чем благополучно, а горести и невзгоды при наступлении лучших времен имеют свойство забываться. Дело в том, что, мягко говоря, большой оригинальностью творчество Шевченко не отличается: основные познания по истории Малороссии он черпал из польской литературы. А если точнее, из произведений авторов той самой «украинской школы». Например, в воспоминаниях целого ряда современников открытым текстом сообщается, что значительная часть сюжетной линии поэмы «Гайдамаки» Шевченко взял из романа Михала Чайковского «Вернигора».
Еще большее влияние на Шевченко оказало творчество Адама Мицкевича. Знакомые Тараса Григорьевича вспоминают, что сочинения этого польского классика, причем не в переводах, а на языке оригинала, были у него настольными книгами. В связи с этим Иван Франко в статье, посвященной четвертьвековой годовщине со дня смерти Кобзаря, писал следующее: «По моему мнению, влияние Мицкевича на поэтическое творчество Шевченко было намного большим, чем до сих пор допускают. Потому что не только в таких произведениях Шевченко первого романтического периода, как, например, балладах «Причинна», «Тополя», «Русалка» и т. д., но и в поэмах исторических, в содержании и форме можно немало найти реминисценций из Мицкевича. Более того, образцы и импульсы к своим политическим поэмам 1843–1847 годов («Сон», «Кавказ» «Суботів», «Великий льох») мог он найти скорее у Мицкевича в «Дзядах», «Валленроде», «Петербурге», чем у кого-либо из русских поэтов. В частности, «Сон» Шевченко и «Петербург» Мицкевича содержат много общих моментов, если абстрагироваться, понятно, от абсолютно разного поэтического стиля обоих поэтов…»
Однако певцом страданий Шевченко сделало влияние творчества уже упоминаемого Томаша Падуры. Об их личном знакомстве сведений не сохранилось, а вот крайне недобросовестные заимствования Кобзарем у польского барда говорят о многом. Например, широко известные слова из «Заповіта» Шевченко – «Як умру, то поховайте / Мене на могилі, / Серед степу широкого, / На Вкраїні милій…» – являются не чем иным, как почти дословным переводом строк одного из куплетов знаменитой песни Падуры «Гей, соколы!»: «Wina, wina, wina dajcie, / A jak umre – pochowajcie / Na zielonej Ukrainie / Przy kochanej mej dziewczynie…» Как говорится, комментарии излишни…
Но куда о большем говорит характеристика, данная Падуре на страницах журнала «Киевская старина» исследователем его творчества Ф. Гавронским-Равитой: «Ни один из польских и малороссийских поэтов, даже тех, которые писали в возбуждении страстей, не воспевал разбойничество с таким наслаждением, с каким изображал его Падура; если те считали геройским подвигом резню ляхов, то последний представлял своих героев, проливающими человеческую кровь просто из любви к искусству. Козак Падуры не человек, преследующий какую либо цель (какова бы она ни была), жертвующий для нее собственною жизнью и жизнью других, а просто какой то воплощенный демон…»
Эстетическое наслаждение бессмысленной жестокостью – это только одна сторона медали: обратной ее стороной является воспевание страданий неизвестно во имя чего. Дело в том, что воспитательную ценность имеет только описание страдания во имя высоких идеалов: принимающий муки тем самым совершает подвиг. Зрелище же ничем не мотивированного мученичества способно вызвать в человеке исключительно озлобленность и стремление причинить такую же самую боль другим. Всё это мы наблюдаем в украинской литературе начиная с Шевченко: немотивированное страдание героев – чуть ли не ключевой элемент большинства ее произведений. Именно такие опусы в конце концов и взрастили необандеровцев, развязавших войну против Донбасса.
Идолы вражеских богов
Не кажется ли вам, дорогие читатели, что в Донецке слишком много чести оказывается Тарасу Шевченко – человеку, который не просто не имеет никакого отношения к Донбассу, но и обратил свой талант во вред Русскому миру? Лично мне непонятно, почему имя Ханжонкова на родине основателя русского кинематографа носит маленькая кинокофейня, а лучший донецкий кинотеатр назван в честь Шевченко. Непонятно, почему перед Домом правительства ДНР вместо памятника защитникам Донбасса возвышается уродливый истукан, не только не имеющий художественной ценности, но и представляющий собой чистой воды халтуру, за которую киевский кичмен Макар Вронский вместе с шайкой таких же, как он сам, мошенников от искусства в свое время «выдоил» из бюджета шахтерской столицы весьма солидный гонорар. Ведь, по сути дела, установка памятника Шевченко в тогда еще Сталино в 1953 году оказалась плевком Киева в лицо трудовому шахтерскому краю: типа, что вы понимаете, работяги-провинциалы, в высокой халтуре, ой, простите, культуре? Непонятно, почему начинающийся у подножия этого истукана бульвар, на котором развивались многие события Русской Весны, до сих пор не получил более подобающего имени…
Да, не удивляйтесь: донецкий памятник Шевченко представляет собой одну из трех копий статуи, изготовленной в качестве советского подарка Канаде и установленного в 1951 году в городе Торонто. Впрочем, канадцы оказались личностями неблагодарными, и в 2006 году неизвестные разломали монумент и продали его китайцам в качестве металлолома за эквивалент пятнадцати тысяч долларов США. Пьедестал тоже не оригинальный: известно как минимум еще об одном, на котором до недавнего времени стоял ныне декоммунизированный памятник Ленину в Днепропетровске.
Вандализм – это плохо, однако по меньшей мере странно держать в своем доме кумиры, которым поклоняется враг, пытающийся этот самый дом разрушить. Мы не должны брать пример с противника: войне памятников нужно противопоставить дипломатию памятников. Ведь тот же памятник Шевченко мы можем выменять на разрушаемые бандеровцами монументы героям Великой Отечественной войны (хотя бы на тот, что совсем недавно был уничтожен во Львове) – у нас они займут достойное место, превратившись в немое обвинение воскресшему нацизму.
Автор Александр ДМИТРИЕВСКИЙ, газета «Донецкое время»
